Неточные совпадения
Дико́й уходит, и все за ним.
Сцена несколько времени пуста. Под своды быстро входит Варвара и, притаившись, высматривает.
Он понял все и рассмеялся. Она ревновала его к пароходу. Да, она хотела владеть им безраздельно, деспотически, без мысли о прошедшем и будущем. Она растворялась в одном дне и не хотела думать больше ни о чем. Иногда на нее находило
дикое веселье, и Харитина дурачилась, как сумасшедшая. Иногда она молчала по нескольку дней, придиралась ко всем, капризничала и устраивала Галактиону самые невозможные
сцены.
Но Островский вводит нас в самую глубину этого семейства, заставляет присутствовать при самых интимных
сценах, и мы не только понимаем, мы скорбно чувствуем сердцем, что тут не может быть иных отношений, как основанных на обмане и хитрости, с одной стороны, при
диком и бессовестном деспотизме, с другой.
Наконец,
сцена опять переменяется, и является
дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? — ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его — поскорее потерять ум (желание, может быть, и излишнее).
— Вы… вы… вы… — шептала она хрипло. — Я вас ненавижу… да. Сейчас разыгралась
дикая и нелепая
сцена, но вы хуже в тысячу раз его с вашей бессильной добродетелью… У вас не хватит силенки даже на маленькое зло. Вы — ничтожность, приличная ничтожность… Да, да, да…
Из всех скорбных
сцен, которые когда-либо совершались в этом
диком пустыре, это была, конечно, самая печальная и трогательная; из всех рыданий, которые когда-либо вырывались из груди молодой женщины, оплакивающей своего мужа, рыдания Дуни были самые отчаянные и искренние. Ни один еще тесть не прощал так охотно зла своему зятю и не молился так усердно за упокой его души, как молился старик Кондратий.
Мы не говорили о многом — о
сцене ночного свидания, о личности Кулигина, не лишенной тоже значения в пьесе, о Варваре и Кудряше, о разговоре
Дикого с Кабановой и пр. и пр.
Это табун
диких людей, которые попали на
сцену только потому, что их не приняли бы нигде в другом месте, и которые называют себя артистами только потому, что наглы.
Не будет ли слишком однообразно всегда освещать
сцены счастливой любви лучами радостного солнца и помещать среди смеющейся зелени лугов, и притом еще весною, когда «вся природа дышит любовью», а
сцены преступлений освещать молниею и помещать среди
диких скал?
Вот в коротких словах содержание рассказа: на
сцене являются два молодых гвардейских офицера, Симский и Мамонов, книжная речь которых, пересыпанная
дикими иностранными словами, приводит в изумление и досаду стариков того времени; оба молодые человека весьма охотно принимают новый порядок вещей и уже скучают старинными обычаями: это представители нового поколения.
Увидев на
сцене Шушерина в роли Ксури, я понял, отчего за тридцать лет перед сим он имел такой блистательный успех, отчего ничтожная роль составила ему тогда первоначальную славу. Ящик отпирается просто: играя
дикого негра, Шушерин позволил себе сбросить все условные сценические кандалы и заговорил просто, по-человечески, чему зрители без памяти обрадовались и приписали свою радость искусству и таланту актера. Итак, по тогдашним понятиям надобно было быть
диким, чтоб походить на
сцене на человека.
После Люда рассказывала, что во время этой
сцены глаза мои сверкали, лицо пылало ярким румянцем, губы и ноздри трепетали, как у
дикого горного коня…
Третья
сцена происходит в лесу. Эдгар, убегая от преследований отца, скрывается в лесу и рассказывает публике о том, какие бывают сумасшедшие, блаженные, которые ходят голые, всовывают себе в тело занозы, булавки, кричат
дикими голосами и просят милостыню, и говорит, что он хочет принять вид такого сумасшедшего, чтобы избавиться от преследований. Рассказав это публике, он уходит.
— Что это такое?! Разве это актер? Нет, ты мне по совести скажи: разве это актер? Разве его можно пускать на
сцену? Кричит каким-то
диким голосом, стучит, руками без пути махает… Ему не людей играть, а ихтиозавров и мамонтов допотопных… Да!
Причину колоссального успеха и ежедневного полного сбора надо было искать в том, что неизбалованные петербуржцы воспринимали эротический наркоз при одном появлении на
сцене полуобнаженного цинизма и им было все равно, в каком бы
диком и необузданном разгуле он не проявлялся.
На открытой
сцене Крестовского сада пела каким-то пропитым голосом скабрезную шансонетку девочка подросток, с худеньким, нарумяненным миловидным личиком и с подведенными глазками, сохранившими еще остатки детского наивного выражения, и вызывала этими возмутительными контрастами гоготанье
дикого зверя, именуемого толпой.
Он круто повернулся и вышел в гостиную, не ускоряя шага. И ему сделалось неловко от мысли, что их
сцена на русском языке могла дойти до людей в передней. Стыдно стало и за себя, до боли в висках, как мог он допустить такую
дикую выходку? Помириться с нею он не в состоянии. До сих пор он был глава и главой должен остаться. Но простого подчинения мало, надо довести эту женщину, закусившую удила, и до сознания своей громадной вины.
Чад от вина, от убоины, от масляной каши и жирных драчен; несуразный,
дикий хохот, бесстыжие песни, бесстыжие
сцены; у девок и у женщин лица красные, как будто сейчас только из бани вышли и опять сейчас туда, опять готовы…